У меня грустные скетчи, пока 4 штуки написано. Если понравится этот, выложу остальные.
Автор: Я
Бета: Нет
Рейтинг: PG-13
Размер: миди
Пейринг: не пейринг. Просто Джордж и Фред Уизли
Жанр: Angst/Drama/Vignette
Дисклеймер: Не претендую на права госпожи Ро
Саммари: Зарисовки. В память о Фреде Уизли
Предупреждения: Нет
Статус: Не закончен
Почитать
Рано
Он, определенно, выкурил сегодня слишком много сигарет. Легкие неприятно жгло, а в живот словно поместили целлофановый пакет, наполненный воздухом. Пакет с тонкими стенками, слишком тонкими, казалось, он вот-вот лопнет, и весь этот ядовитый воздух заполнит внутренности. Во рту долго чувствовался горький сухой вкус сигаретного дыма, и даже мятные леденцы не способны были полностью перебить его.
Он ел конфеты, он их грыз, ожесточенно раскусывая зубами, и глотал острые сладкие и прохладные осколки, но противный вкус по-прежнему оставался. Его рука тянулась за новой сигаретой. Курить давно уже не хотелось, до тошноты не хотелось, но он закуривал очередную сигарету, делал пару неглубоких затяжек и тушил ее, безжалостно и остервенело, ломая пополам, вминал ее пальцами в дно пепельницы. И пальцы резко пахли никотином, этот отвратительный запах невозможно было смыть, запах окурков преследовал, он впитался в кожу, врос в нее своими желтыми дымчатыми корнями.
Впрочем, мерзки были не только запах и леденцы, весь мир был затянут густым вонючим дымом, ему так казалось. То, что на самом деле иллюзию дыма и серости создавала плотная повязка на его глазах, которая тоже, между прочим, покрывала не столько внешнее восприятие и взгляд, сколько его сознание, он забыл. Забыл давно, и создавалось впечатление, что так было всегда, всю жизнь он смотрел сквозь туманную поволоку на окружающие его вещи.
Его ничто не могло тронуть, ничто. И никто. Тот, кто задевал его отмершую душу... Он старался не думать о том, кто... Нет, никто. Просто не думать, не вспоминать. Зачем? Чтобы не воскрешать боль? Во-скре-шать?
В его маленькой квартире, которая выглядела скорее заброшенной конурой, нежели нормальным местом, где можно существовать, (не жить, нет, лишь существовать), не было ни одного зеркала. Не было, чтобы не воскрешать. Проще не смотреть и трусливо прятаться от собственного отражения, чтобы не... Что?
Нет, лучше не говорить.
Много «нет» и много недосказанностей, чересчур много, поэтому проще молчать, чтобы не было повода обрывать себя на каждой фразе, на полуслове, на полумысли. Молчать, не думать, не вспоминать, не смотреть, не воскрешать. Слишком много «не» и запретов. Можно только курить, и закусывать эту гадость не менее опротивевшими леденцами.
Дверь была слева от него, поэтому он не слышал, как в комнату тихо вошла женщина. Она всегда входила бесшумно, боясь потревожить его... покой? Нет, покой вряд ли. Женщина замерла на пороге, окидывая мрачную пыльную комнату унылым взглядом. Но унылый он был вовсе не оттого, что женщину беспокоил беспорядок, впрочем, беспорядка не было. В комнате царил хаотический порядок. Парадокс: у хаоса тоже есть свой порядок.
Женщина стояла и смотрела на его профиль, на ее морщинистом лице не отразилась ни одна эмоция, она привыкла, что он никогда не замечает ее прихода, не оборачивается, не здоровается, вообще никак не реагирует.
Он был болен, и она давно бросила бесполезные попытки вытащить его. Спасти она его не могла, никто не был способен спасти его. Уже никто. И напрасно было бы делать вид, будто болезнь излечима, просто принять, не обязательно смириться, но спокойно принять.
Болезнь не прогрессировала, она остановилась на этапе: безразлично. Трудно было в самом начале, когда он погибал, когда болезнь беспощадно высасывала из него жизнь, превращая его — юного и цветущего — в дряхлого старика.
Он был болен, но уже не умирал, потому что хуже его нынешнего состояния не может быть даже смерть. Смерть лучше, гораздо. Она знала, что он не наложит на себя руки. Зачем? Ему ведь безразлично.
Женщина еще недолго постояла у двери, а потом подошла к единственному креслу и присела на край, как присаживаются, когда не собираются задерживаться. Она сложила сцепленные руки на коленях и снова взглянула на его застывшее лицо: неподвижные глаза расфокусированно смотрели на кучу смятых фантов от конфет, бледные губы, которые он размыкал только, когда курил, сжаты в тонкую полоску, светлые брови напряженно сведены к переносице.
Она перевела взгляд на пальцы его левой руки, в которых была зажата сигарета. Пальцы слегка подрагивали, едва заметно, но конвульсивно. И лишь его пальцы свидетельствовали о том, что за столом сидит человек, а не каменное изваяние.
— Здравствуй, — услышал он знакомый голос над правым ухом.
По его судорожно застывшему лицу прошла волна облегчения, мимические морщины разгладились, и весь он разом обмяк, расслабился.
— Привет, — его голос звучал хрипло после продолжительного молчания, слегка надтреснуто, но спокойно и ровно.
— Ты не удивлен?
— Нет. Я знал, что ты придешь.
— Ты будто мне не рад.
— Не рад? Что такое радость? Наверное, когда рад, нужно улыбаться? Но мои губы атрофировались. Я не умею улыбаться.
— Страшно это слышать от тебя.
Он оставил это замечание без внимания и сказал:
— Я ждал тебя гораздо раньше, ты задержался.
— Не было нужды приходить, потому что я не уходил. Я всегда был рядом.
Его голова дернулась, словно он желал оглянуться, но не решился и вновь замер.
— Почему же тогда ты молчал? — этот вопрос прозвучал с надрывом.
— Потому что было рано говорить.
Он закрыл глаза — медленно опустил веки — и шумно выдохнул. И теперь только прерывистое дыхание выдавало его волнение.
— Все хорошо, — два простых слова успокаивали потому, что несли в себе главный смысл и были произнесены тем, кто... Нет, уже можно не молчать. Ведь он пришел, а когда он рядом, действительно, все становится хорошо.
— Неважно, — начал он срывающимся голосом, — неважно, пусть ты лишь плод моего измученного воображения, пусть я сошел с ума... Да, черт, я сошел с ума сразу. Пусть. Неважно, правда? — слова давались ему с трудом, он словно заставлял себя говорить и говорил вымученно, и совсем не то, что хотел бы сказать. — Только прошу тебя, не уходи больше. Умоляю, не оставляй меня!
— Я не уйду, — пообещал теплый голос над правым ухом. — Не уйду.
— Честно? — это было так по-детски, но он не мог не спросить.
— Честно, — ласково усмехнулся родной голос.
Он подобрался и сел прямо, но поворачиваться все еще не решался, он боялся повернуться и спугнуть мираж.
— Ты можешь коснуться меня, — прозвучало скорее, как просьба, а не вопрос, но интонации были неуверенные.
За его спиной послышался тяжелый вздох.
— Не могу, — фраза, пропитанная горьким сожалением и досадой, резанула слух, как что-то невообразимо неуместное и дикое, чему не место в этом мире, фраза была из другой, чужой, неправильной реальности.
Он не отважился спрашивать: почему. Он не хотел слышать очередной запрет.
— Ты должен вернуться, — сказал голос, твердо, приказывая. — Хватит бегать от самого себя, хватит избегать собственного отражения...
— Я не смотрелся в зеркало с того дня, как... Ты знаешь. Потому что...
— …боялся увидеть различие.
Он не ответил, лишь слабо кивнул.
— Посмотри, как она страдает, — ему почудилось, будто он видит, как человек, стоящий позади, указывает на тихо сидящую в кресле женщину. — Ты мучаешь ее. Повернись, скажи ей хоть слово, подари один-единственный взгляд, взгляд разумных глаз, не затуманенный скорбью, ясный и чистый.
— Зачем давать пустые надежды? Один взгляд? Как протянуть руку утопающему, но не позволить вцепиться в эту руку, и отнять ее.
— Нет, ты ошибаешься. Ей будет достаточно одного твоего взгляда, потому что она не видит разницы. Поверь, она никогда ее не видела.
Его рука невольно потянулась к голове с левой стороны, и пальцы дотронулись до плотной материи, которая закрывала место, где раньше было ухо.
В этот же миг женщина в кресле чуть подалась вперед и внимательно всмотрелась в его лицо.
— Тебе больно? — шепотом спросила она, впрочем, не надеясь, что получит ответ.
— Ответь же! — потребовал голос.
Он повернулся к ней.
— Нет, мама, не больно, — тоже прошептал он.
— О, Боже, — выдохнула она, и тут же из ее глаз хлынули тихие слезы, скатываясь по худым щекам. — Джордж! Почему же ты раньше молчал?
— Потому что было рано говорить.